Считай меня своей совестью part 2
Listen or download radiohead climbing up the walls for free on Prostopleer
climb up the wallsЯ устал.
Нет, правда. Он приходит. Садится. Закуривает и начинает втаптывать меня в грязь. К чему-то призывать. Хлестать по щекам – почему-то сильнее он теперь не бьет. Сломать, что ли, боится.
Приходит бить мою посуду, топтать мой ковер и зубоскалить. Все такой же, как будто ничего и не было.
Как будто я не опознавал год с лишним назад его труп в городском морге.
Приходит пить мой алкоголь. Хотя нет. Не мой. Наш. Швыряет бокалы из окна, как я сам года три назад и смеется. Зло смеется и как будто живой. Он даже в зеркалах отражается.
Приходит такой же, каким был тогда, на кладбище, и не берут его годы, и не брали, даже когда живым был. И, пожалуй, этот факт – объект моей неустанной зависти. Он приходит, садится и говорит, что я чего-то еще стою в этом поганом мире.
Смешно, право слово. Интересно, ему действительно не наплевать? Или же для Нишизоно Шинджи мое хилое тело – просто единственный способ остаться здесь, на этом чертовом шарике, которому пророчат конец света вот уже которое столетие? Ей-богу, второй вариант меня устраивает гораздо больше, он привычнее, понятнее и знакомее. Эгоистичная дрянь Нишизоно Шинджи, терроризирующая меня, бедного-несчастного. Это гораздо логичнее вариации, в которой он находит меня, потому, что не хочет отпускать или бросать.
Или вариации, в которой мой воспаленный мозг придумывает себе mpd.
Эгоистичная дрянь Нишизоно Шинджи тянет из меня последние силы. Это факт. Я глотаю таблетки и практически не могу уснуть без снотворного. Я теряю в весе и практически превратился в бледную тень. Но пугает меня вовсе не это.
А то, что я, мое тело и сознание, по сути, все еще существуют нераздельно благодаря этой самой дряни. Которая – который, вернее – еще и пытается как-то тянуть меня наверх. Таская за волосы, выпуская табачный дым в лицо и скалясь в своих ухмылочках, но тянет.
Climb up the walls. Climb up the walls, сука.
А я устал.
Как-то раз я сказал ему, что не верю в его существование. Что он – долгая навязчивая галлюцинация, видимая, слышимая и осязаемая. Бред и не более того. Он рассмеялся и съездил мне в челюсть. А потом спросил – могут ли галлюцинации бить?
Черт тебя дери, Нишизоно Шинджи, вытягивая меня наверх, ты утянешь меня за собой в могилу.
Я давно прохожу мимо зеркал быстро и нервно, стараясь не смотреть. Но если раньше боковым зрением я улавливал белое пятно в отражении, то теперь у него, у пятна, появилась темная верхушка. Зачем-то останавливаюсь. Вглядываюсь. Мешки под глазами, неровно отросшие крашеные волосы, синюшный цвет лица, тощая шея уходит в белый воротник. Остальное тело надежно упаковано, не столько от окружающих, сколько от самого себя. Ну и заодно от Нишизоно. Хотя в том, кто из нас главная, а кто второстепенная фигура, я давно уже запутался.
Во рту мерзкий привкус сигарет. Он сопровождает меня постоянно, даже тогда, когда японца нет рядом. Наши глаза похожи, наши волосы похожи, наши слова порой одинаковы – иногда я вообще теряюсь и не могу понять, где заканчиваюсь я, и где начинается он.
Лучше бы уж ты не умирал, Нишизоно. Ну, или умер бы совсем и полностью. Всё лучше, чем существовать в моем теле. Хотя, как я уже упоминал, жив я только благодаря нему. Во всяком случае, мне так кажется.
Его непрерывно вырабатываемой энергии хватает и на него, и на меня.
Но это ни капли не отодвигает на задний план того факта, что я умираю. И он об этом знает. И злится, потому как я бездействую.
Кретин. Хочет действий? Да пожалуйста.
Главное, успеть до того, как он вернется. Резко отшатываюсь от зеркала, иду к своей сумке. Да, я беспечно ношу героин в сумке. Какая уже разница, в самом деле. Тем более, что там немного. Две или три стандартных дозы. То, что нужно.
Когда-то я смеялся над своими клиентами, потрепанными жизнью и копами, с бегающим взглядом и дрожащими руками. Со спрятавшимися венами и практически постоянно хлюпающим носом. Когда-то, кода сидел еще недостаточно плотно. Сейчас я вообще не понимаю, какого черта я еще не сдох и какого черта я не сдох лет Nадцать назад. Возможно, эта чья-то злая шутка. Возможно, виноват тот же Шинджи. Хотя я в состоянии обвинить его в чем угодно, вплоть до цунами в Японии.
И если его живого возводить в ранг религии было бы странно, то сейчас – самое то. Шинджи и героин. Отличная вера, Аури. Можешь собой гордиться.
Разбавляю порошок водой, грею с помощью зажигалки Нишизоно. Если честно, то страшно до одури. Жить не хочется, а страшно. Смотрю на ровно горящий огонь и думаю о том, что он умрет вместе со мной и все будет хорошо и спокойно. Ну ладно, просто спокойно. Ну, или он вселится в кого-нибудь еще, а мне все равно будет спокойно. Эта мысль греет, я даже улыбаюсь.
Главное – успеть. А то пощечинами точно не отделаюсь.
А еще я всегда смеялся над суицидниками. И думал, что никогда до такого не докачусь.
Ан нет. Вот он я, ищущий здоровую вену где-нибудь на своем теле и с переполненным всякой мерзостью шприцом в руке. Загляденье просто. На руках вен не обнаруживается, везде только синяки-синяки-синяки, шрамы, точки от уколов и выпирающие у запястья кости.
Жалкое зрелище, чтоб вы знали.
Здоровая вена обнаруживается на ноге, под коленкой. Туда и колю, предварительно переместившись к зеркалу. Почему-то хочется видеть собственные глаза без зрачков. Лучше бы я этого не делал, право слово.
Потому что глаза в отражении не серые и разрез у них не арийский.
После укола я еще несколько секунд разглядываю свои поменявшие цвет глаза, а потом, после глухого удара об пол – его я еще чувствую, равно как и подкатывающую к горлу тошноту – наступает темнота. Темнота эта, как мне хочется верить, финальна и конечна.
Но мечтаниям моим сбыться не суждено. Потому как в темноте я вижу постепенно проступающее кресло. Столик. Пепельницу на нем. И главный атрибут, не покидающий меня вот уже который год. Нишизоно Шинджи. Неожиданно, правда?
Почему-то об этом я не подумал. О времени, в течение которого я буду в коме. И о том, что он сможет в это самое время меня навестить.
- Так-так-так, - он подчеркнуто рассматривает свои ногти, и мне чудится, что их длина и форма сменилась на мою. Приглядываюсь и с облегчением вижу, что мне показалось. – Ну что ж ты за долбоеб такой, Нейти, оставить на полчаса нельзя, - он встает и идет ко мне, лежащему на полу. Опираюсь на руки, чтобы встать и с удивлением вижу свои ногти в нормальном виде. А еще краем зрения улавливаются светлые не седые пряди.
Выть хочется. Надо было все-таки вешаться.
Мое проклятие, не спеша, подходит и смотрит, как я поднимаюсь.
- Ну и, Нейти? Какого, собственно говоря, хуя? – он говорит, как мог бы говорить я. Смешно. Я открываю рот, чтобы что-то сказать. Возможно, сказать, так как мог бы сказать он. И он бьет. Куда-то под ребра.
- Какого черта ты творишь? – я даже не понимаю, на каком языке он говорил. Как в плохом голливудском фильме, картинно отлетаю и снова оказываюсь на полу. Он опять-таки подходит и садится рядом. Хочет ударить, по нему видно. Но сдерживается. А в следующую секунду я ощущаю, как моментально ломаются ногти, как укорачиваются волосы, и почти даже ощущаю, как они темнеют. Вижу, как цвет глаз Нишизоно светлеет до болезненно-серого.
- Какого черта? – спрашивает меня мое «я».
- Не твое дело, - отвечаю я сам себе. Ощущаю чужие руки на своей шее, воскового цвета и холодные. Мертвый Нишизоно Шинджи с простреленным виском молча смотрит на меня и тянет губы в ухмылке.
- Я не хочу жить, - говорю я. Труп разлепляет губы, но звук все равно идет из моего горла.
- Ну и мудак. У нас на двоих одно тело, Нейти, а ты его практически угробил, - мое туловище тяжелеет, висок отдается болью, и вот уже я сам сижу и держу за горло подозрительно знакомого блондина в белой рубашке с закатанными рукавами.
Привет, меня зовут Нишизоно Шинджи, и я труп вот уже год и два месяц как.
- И буду гробить дальше, если сейчас не получится. Я не хочу жить, - отвечает мне блондин. В каждом его глазу я вижу по маленькой копии картины Караваджо «Положение во гроб».
Что бы это значило.
- А я хочу, - говорю я, не мои мертвые губы шевелятся, а блондин послушно за мной повторяет. Вернее, повторяю я, говорю от имени трупа, но в данную минуту я и этот блондин – существа абсолютно разные.
Это даже смешно. Обстановка вокруг резко меняется, в голове уже нет ощущение пули черт-знает-какого калибра, а я сижу на алтаре и предлагаю гореть в Аду. И целую. Кому я предлагаю? Кого я целую? Правильно, Нишизоно Шинджи.
Плохое время для ностальгии. Нишизоно с моими глазами и в белой грязной рубашке стоит рядом и зло смеется. В руке у него сигарета, которой он старательно выписывает на «Положении» то самое сокровенное, что обычно пишут на заборах. Краем глаза я замечаю татуировку в виде дырочки у него на виске.
А я тем временем трахаю живого Нишизоно Шинджи. Господи, когда я уже сдохну?
Господи с какой-то иконы показывает мне фак.
Что, мне даже умереть спокойно нельзя? Ну, в крайнем случае, можно после смерти вселиться в какое-нибудь тело с азиатским разрезом глаз и довести его до суицида. Я, так и быть, согласен.
Или это всё та самая пресловутая-придуманная кара?
Никогда не трахайтесь в церкви. Это может плохо кончиться.
Никогда не разговаривайте с умершими людьми. Даже если они очень и очень навязчивы.
Соблюдайте режим и чистьте зубы два раза в день.
Слово за слово, хуем по столу, а Шинджи тем временем уже трахает меня. И когда успел только.
Нишизоно-с-моими-глазами разрисовывает церковь все той же сигаретой. Всякие нецензурные надписи пеплом оседают на стенах, чтобы изредка щипать мне глаза, неведомым образом слетаясь ближе к нам.
Я-живой судорожно выдыхаю и насаживаюсь на член, царапая плечи японца.
Я-нынешний жду, когда в окно ударит молния, и мы все сгорим.
Прекрасное времяпрепровождение. И это в то время, когда меня уже могли бы кремировать. Хотя, кому? Пролежал бы несколько дней, завонял бы, потом приедет полиция, что-нибудь констатирует, у меня найдут много наркоты и посмертно дадут пожизненный срок. А потом закопают. Или, опять же, кремируют.
В глазах темнеет. Церковь с картинами Караваджо исчезает, и я снова смотрю в серые глаза Нишизоно. Или неправильно будет его так называть? А как правильно – Нишаури? Ауризоно? По счастью, дальше мои извращения над фамилиями не идут, поскольку глаза его становятся нормального нужного цвета. Краем глаза замечаю знакомый диван. Мы у него на квартире.
То есть, в моей комовой галлюцинации мне кажется, что мы у него на квартире.
- Ты. Не. Сдохнешь. Понял? – теперь это не мое «я» с серым взглядом и не труп. Это именно он, живой донельзя, кожа, кости, мясо, и не послушаться этого чертового ублюдка я не могу. Киваю и снова чувствую обламывающиеся ногти и выкрашенные, хреново подстриженные волосы. А еще вижу свои булавочные зрачки в зеркале, которое теперь стоит передо мной заместо Нишизоно.
И понимаю, что не сдохну, пока он сам не покинет мою тушку.
Не сказать, что меня это особо сильно радует и не сказать, что меня радует мое дистрофичное тело, которое и потрахаться-то сейчас не в силах. Но когда я поднимаюсь на дрожащих руках из лужи того, чем меня рвало – упал я, благо, на бок – я осознаю, что жить я буду. Хреново, но буду.
- Нейти-Нейти, что ж ты за человек-то такой. Иди отмойся, koneko, а потом поговорим, - тон сидящего в моем белом кресле не предвещает ничего хорошего, но я послушно бреду в ванную, даже не задумываясь над тем, как он здесь оказался.
Я уже говорил, что я мечтаю однажды утром проснуться без него в своей голове?
Я уже говорил, что если однажды так и случится, то я точно сдохну?